Эволюция Кэлпурнии Тейт. Страница 7

– Дедушка, а вы всегда были натуралистом?

– А?

Он довёл до кипения грязно-коричневую жидкость в мензурке, легонько встряхнул, надел очки, и стал вглядываться в густой осадок на дне, похожий на речной ил, и наконец ответил:

– Нет, не всегда.

– А ваш дедушка тоже был натуралистом?

– Понятия не имею. Я его совсем не знал. Когда он умер, я был ещё маленьким.

Дедушка попробовал темноватую жидкость и поморщился.

– Какая гадость!

Видимо, опять ничего не получилось.

– А сколько вам было, когда он умер?

– Лет пять, наверно.

И, предваряя мой следующий вопрос:

– Он умер от ран, полученных в бою с команчами на индейской территории в Оклахоме.

– А наукой он интересовался?

– Да вряд ли. Он торговал бобровыми шкурками и буйволовой кожей, и сомневаюсь, чтобы у него были другие интересы, кроме чисто коммерческих. Процеди это, пожалуйста. Теперь перелей в бутылку и надпиши сегодняшнюю дату. Может быть, со временем эта дрянь улучшится. Хуже она точно не станет.

Я взяла мензурку и процедила жидкость через марлю в одну из бутылочек из-под маминой микстуры. Мама иногда принимала это снадобье, особенно когда мои братья действовали ей на нервы (то есть почти всё время). Я закупорила бутылку и сделала пометку красным восковым карандашом: «1 июля 1889». Потом поставила бутылку на полку, к остальным неудавшимся собратьям.

– Как же тогда вы увлеклись наукой, сэр?

Он поставил мензурку на стол и отвернулся к окну. Как будто вечером через мешковину что-нибудь можно разглядеть. Разве что смотришь снаружи. Помолчав, дедушка ответил:

– Это случилось в сумерки. В 1865?м. Я помню всё, как будто это было вчера. Да что там, я помню вчерашний день куда хуже. Старость – ужасная вещь, Кэлпурния. Не позволяй такому случиться с тобой.

– Да, сэр. Не позволю.

– Я был командиром отряда мальчишек, собранных со всего Техаса. Отличные наездники, выросли в седле. Они мечтали о кавалерии, но так случилось, что их послали в пехоту. Марши целыми днями. Боже, какие начались бесконечные жалобы, когда они разобрались, что к чему. В жизни не слышал такой замысловатой ругани. Они презирали даже прогулки пешком, не говоря уж о пеших переходах. Но, несмотря на протесты, надёжней ребят я не встречал.

Солнце садилось. Это было в апреле. Мы разбили временный лагерь на реке Сабин. Разведчики как раз возвращались, и я вскинул руку, подавая сигнал. И тут случилась удивительная вещь – что-то ткнулось мне в ладонь. Я непроизвольно сжал руку и ухватил что-то маленькое, тёплое, меховое. Это была летучая мышь. Оглушённая, лежала она у меня на ладони.

– Не может быть! – выдохнула я.

– Так всё и было. Я был потрясён почти так же, как бедное животное.

– А дальше?

– Пару минут мы внимательно разглядывали друг друга. У летучей мыши были умные глазки и нежный мех. Она была похожа на крошечную лисичку. Крылья кожистые, да, но не жёсткие, не холодные. Мягкие, как лайковые перчатки на тёплой девичьей ручке.

Интересно, что бы я сделала, если бы летучая мышь приземлилась мне на ладонь? Завизжала и отбросила её? Упала в обморок? Может быть. Никогда ещё не падала в обморок, был бы интересный жизненный опыт.

– Я завернул её в последний оставшийся носовой платок и сунул под рубашку, чтобы согреть. Она не протестовала. Перед тем как лечь спать, я раскутал мою летучую мышь, повернул её вниз головой и прижал лапками к верёвке, натянутой поперёк палатки, чтобы сушить одежду. Хотя это не слишком походило на естественную среду, она рефлекторно уцепилась лапками за верёвку, тщательно свернула крылья и повисла так же, как это делают все летучие мыши на свете. Получился аккуратный, удивительно красивый свёрточек. Несмотря на холод, я оставил вход в палатку открытым и лёг спать. Не знаю, в какой момент я проснулся. Воздух вокруг меня вибрировал, не подберу лучшего слова. Летучая мышь облетела вокруг моей головы и исчезла в ночи. Я шёпотом пожелал ей удачи.

Слушая дедушку, я не знала, плакать или смеяться.

– Но это ещё не конец. Подай мне тот кусок резиновой трубки, пожалуйста. Я проснулся ещё до рассвета. Мы не разжигали огня. Денщик принёс мне холодной воды. Я умылся, оделся и уже собирался выйти из палатки, как что-то с шумом пронеслось мимо моего лица. Моя подружка вернулась и как ни в чём не бывало устроилась на бельевой верёвке.

– Она вернулась?! – закричала я.

– Моя собственная летучая мышь. Во всяком случае, предполагаю, что это была она. Для неопытного человека все летучие мыши на одно лицо. Она висела вниз головой и спокойно посматривала на меня, а потом заснула. Я всё время говорю «она», но это только предположение, не основанное на фактах. Оказывается, определить пол молодой летучей мыши не так уж и трудно, но тогда я этого не знал.

– Вы её приручили? Правда приручили?

– Она весь день гостила в моей палатке.

Даже в мерцающем свете ламп я видела, что дедушка улыбается. Он погрузился в приятные воспоминания. Потом выражение его лица изменилось.

– Никогда не забуду этот день. Северяне напали на нас через два часа после рассвета. Бой длился до заката. Они притащили две двенадцатифунтовые пушки, те, у которых каждый снаряд весит двенадцать фунтов. Это был ад кромешный. Мы оглохли от грохота и ослепли от порохового дыма. Винтовочные пули нанесли ужасные потери. Мы были окружены. Весь день я метался вдоль оборонительных сооружений, подбадривая и утешая моих мальчиков. Я послал одного, потом другого вниз по реке с донесением майору Дункану.

Дедушка оттёр лоб.

– Никогда я больше не видел никого из моих бойцов. Каждый раз, проходя мимо палатки, я не мог удержаться, чтобы не заглянуть внутрь. Понимаешь, я волновался за летучую мышь. Боялся, что шум и дым её напугают, что она попадёт под обстрел. Это же была моя летучая мышь.

Я кивнула. Конечно, я понимала.

– Пороховой дым заслонял солнце. Видимость – не больше пяти ярдов. К закату вражеский натиск ослаб. Я понадеялся, что северяне решили прерваться на ужин. Мои бойцы, не покидая позиций, пожевали галеты. Те, у кого нашлись перо и бумага, писали прощальные письма родным. Этими письмами нагрузили меня, умоляя доставить по назначению. Если, конечно, я выживу. Они пожимали мне руку, прощались, просили помолиться за них и за оставшихся дома. Один неграмотный мальчик пошёл за мной в палатку, уговаривая написать письмо за него. Полный мрачных предчувствий я откинул полог. Я был уверен – моя летучая мышь запаниковала и улетела. Застыл как статуя, не в силах вздохнуть. Но нет, она была здесь! По-прежнему крепко спала. По-моему, она так весь день и провисела вниз головой. Не знаю, заметил ли мальчик маленький коричневый свёрточек, во всяком случае, он ничего не сказал. Мыслями он был далеко отсюда, дома, с семьёй. Я написал для него письмо матери и сёстрам в Элгин. Он просил их не оплакивать его слишком долго и постараться управиться с посевом до июня. Мне он сказал, что дома не осталось мужчин и он не представляет, как женщины сдюжат без него. Мальчик чуть не плакал, вспоминая маму и сестёр. Себя он не жалел. Я пожал ему руку и пообещал в любом случае поддержать его семью. Он обнял меня. Теперь он спокоен и может умереть без страха. Потом он вернулся на позиции.

Дед достал большой белый носовой платок и утёр лицо.

– Я обернулся к летучей мыши. Подвинул стул и уселся в паре дюймов от неё. Она была прекрасна. Да, прекрасна. Наверно, почувствовала моё присутствие, потому что открыла глаза и взглянула прямо на меня. Она была совершенно спокойна. Шум сражения её не обеспокоил. Она расправила крылья, зевнула, потом свернулась и снова заснула. Если бы я мог никогда не покидать палатку! Но бой разгорелся снова. Меня позвали. Как мне не хотелось уходить…

Мы посидели молча. Потом я спросила:

– А этот, из Элгина?

– Нет. Он не умер в тот день. Его ранило в колено. Он лежал на земле среди мёртвых и умирающих. Они просили воды, звали маму, молили о милосердии. Их стоны становились всё слабее. Наконец, к полуночи, можно уже было подобраться и перетащить их в безопасное место. Наш доктор трудился всю ночь, а мы держали фонари. Если рана была лёгкая, солдата перевязывали. Если ранение было слишком тяжёлым – просто укладывали в сторонке, давали гран или два морфия, оставляли фляжку воды и звали капеллана для ободрения и поддержки. Те, у кого были раздроблены руки или ноги, нуждались в срочной ампутации, потому что могли умереть от потери крови, гангрены или нагноения. К восходу дошла очередь и до мальчика из Элгина. Он был страшно слаб. Мы подняли его на стол. Он был липкий от крови. Я дал ему хлороформ. Когда я клал тряпку ему на лицо, он вдруг взглянул прямо на меня и прошептал: «Не тревожьтесь за меня. Я в порядке». Я изо всех сил удерживал его ногу, пока хирург обрабатывал рану и пилил кость. И вдруг нога осталась у меня в руках. Я прижал её к груди как ребёнка. Удивительное дело – нога оказалась очень тяжёлой. Так я и стоял с этой ногой в руках. Не хотел бросать её в кучу к остальным. Но в конце концов пришлось.